Судьба казака Василия Кирпичева
Оглавление / О книге / От автора / Стр - 1 / Стр - 2 / Стр - 3 / Стр - 4 / Стр - 5 / Стр - 6 / Стр - 7 / Стр - 8 / Стр - 9 / Стр - 10 / Стр - 11 / Стр - 12 / Стр - 13 / Стр - 14 / Стр - 15 / Стр - 16 / Стр - 17 / Стр - 18 / Стр - 19 / Стр - 20 / Стр - 21 / Стр - 22 / Стр - 23 / Стр - 24 / Стр - 25 / Стр - 26 / Стр - 27 / Стр - 28 / Стр - 29 /
24. ЧИТАЯ А. СОЛЖЕНИЦЫНА
В давние годы учебы в институте у меня была привычка при чтении литературы по таким предметам, как история, философия, эстетика делать выписки в тетрадь, то-есть конспектировать читаемое. Я вспомнил об этой своей привычке, когда, собирая материал для книги о В.В.Кирпичеве, перечитывал тома «Архипелага ГУЛАГа». И мне невольно приходилось проводить параллели между свидетельствами человека, довольно долго «загоравшего» на одном из островов «Архипелага» и теми обобщениями, которые сделаны в многотомном энциклопедическом исследовании Александра Солженицына.
Сам роман Нобелевского лауреата, как и ранее написанный рассказ «Один день Ивана Денисовича», не имеет абсолютного признания среди читательской аудитории страны. Да и сама личность писателя вызывает скрежет зубовный у некоторых читателей его произведений. Вспомнить, хотя бы, компанию лжи и клеветы, развернутую в некоторых украинских СМИ в 2008 году, когда отмечалось 90-летие писателя, немного не дожившего до этого юбилея.
Можно ли говорить, что роман хорошо изучен, многими прочитан? Нет. Первое его издание на русском языке и в России вышло всего лишь в 1991 году (всего двадцать, довольно лихих, лет назад). У многих ли читателей за эти годы находилось время и терпение, чтобы одолеть все семь частей «ГУЛАГа»? Я и сам, признаюсь, несколько раз принимался, но дальше третьего тома не осиливал. В техническом институте учился на одном курсе с Борисом Екимовым, ставшим знаменитым волгоградским прозаиком, лауреатом многих литературных премий, в том числе премии самого А. Солженицына. На недавней встрече с читателями, на которой мне удалось побывать, он рассказывал, как сам читал «Архипелаг», - отложив все дела, и посвятив этому целое лето.
И вот, когда мне довелось познакомиться с человеком, вернувшимся с Воркутинского филиала ГУЛАГа живым, я почувствовал себя обязанным дочитать произведение А. И. Солженицына до конца. И мне снова, как в дни студенческой молодости, захотелось сделать выписки, законспектировать хотя бы несколько предложений или абзацев, которые мне не просто понравились, (писатель, сам прошедший «Степлаг» и - в добавление - ссылку, не писал ничего, чтобы понравиться), а потрясли и перевернули многие привычные представления, с которыми я жил, как и многие «советские люди» много лет.
Для этих конспектов из А.Солженицына я выбрал лишь то, что, как я уже говорил, «перекликается» с судьбой киквидзенского героя моего повествования - Василия Кирпичева. Номера страниц указаны по изданию: Москва, ИНКОМ НБ, 1991 г.
КОНСПЕКТ
начального фрагмента Пятой части «Каторга».
Глава первая. «Обреченные»
... февральская революция 1917 года отменила каторгу. Через двадцать шесть лет после этого Сталин снова ее ввел. Это было в апреле 1943 года. Первыми плодами сталинградской народной победы оказались Указ о военизации железных дорог и через день после него - 17 апреля, - Указ о введении каторги и виселицы. Все последующие победы пригоняли на каторгу и под виселицу обреченные пополнения - сперва - с Кубани и Дона, потом с левобережной Украины, из-под Курска, Орла, Смоленска. Вслед за армией шли трибуналы, одних публично вешали тут же, других отсылали в ново созданные каторжные лагпункты (стр. 6).
Самый первый такой был на 17-й шахте Воркуты (вскоре - и в Норильске, и в Джезказгане). Цель почти не скрывалась: каторжан предстояло умертвить. Это откровенная душегубка, но, в традиции ГУЛАГа, растянутая во времени - чтоб обреченным мучиться дольше, и перед смертью еще поработать (стр. 7).
Их селили в палатках семь метров на двадцать, обшитых досками и обсыпанных опилками. Вместо ста человек каторжан селили по двести. Палатка никогда не проветривалась, не имела окон и запиралась снаружи. В зиму густел там смрадный, влажный, кислый воздух, которого и двух минут не мог выдержать непривыкший человек.
Им установили двенадцатичасовой рабочий день без выходных - поэтому одна сотня была на работе, а сотня в бараке. Ни в уборную, ни в столовую, ни в санчасть каторжане не допускались никогда. На все была параша, или кормушка. Сталинская каторга 1943-44 годов была соединением худшего, что было в лагерях, с худшим, что было в тюрьме.
На 12 часов их «отдыха» еще приходилась утренняя и вечерняя проверка каторжан и две раздачи пищи: через кормушку раздавались миски и через кормушку собирались. И когда можно было бы, наконец, свалиться на нары и заснуть, - отпадала опять кормушка, и опять выкликались фамилии, и начиналась выдача тех же талонов на следующий день.
Так от двенадцати часов «досуга» едва-едва оставались четыре покойных часа для сна.
Еще, конечно, каторжанам не платили никаких денег, они не имели право получать ни посылок, ни писем. От того всего каторжане умирали быстро.
Первый воркутинский алфавит (см. стр. 77) - (28 букв, при каждой букве нумерация от единицы до тысячи) - 28 тысяч первых воркутинских каторжан - все ушли под землю за один год.
Одиннадцать веков стоит Русь, много знала врагов и много вела войн. А предателей много было на Руси? Толпы предателей вышли из нее? Как будто нет. Как будто и враги не обвиняли русский характер в предательстве, в переметничестве. В неверности. И все это было при строе, как говорится, враждебном трудовому народу.
Но вот наступила самая справедливая война при самом справедливом строе - и вдруг обнажил наш народ десятки и сотни тысяч предателей.
Откуда они? Почему?
Может быть, это снова прорвалась непогасшая гражданская война? Недобитые беляки? Нет! Многие белоэмигранты (в том числе Деникин) приняли сторону Советской России и против Гитлера. Но они не хлебнули с нашим народом тридцатых годов, и издали, из Европы, им легко было восхититься «великим патриотическим подвигом русского народа» и проморгнуть двенадцатилетний внутренний геноцид.
Эти же десятки и сотни тысяч - полицаи и каратели, старосты и переводчики - все вышли из граждан советских. И молодых было среди них немало, тоже возросших после Октября.
Что же их заставило?.. Кто это такие?
А это - прежде всего те, по чьим семьям и по ком самим прошлись гусеницы двадцатых и тридцатых годов. Кто потерял родителей, родных, любимых. И те, кому в жестокие эти десятилетия перебили, перекромсали доступ к самому дорогому на земле, - к самой земле, кстати, обещанной великим Декретом, и за которую, между прочим, пришлось кровушку пролить в Гражданскую войну. Да еще кого-то хватали «за стрижку колосков». Да кого-то лишили права жить там, где хочешь.
Обо всех таких у нас говорят с презрительной поджимкой губ: «обиженные советской властью», «кулацкие сынки», «затаившие черную злобу к советской власти».
Как будто народная власть имеет право обижать своих граждан.
И не крикнет никто: да позвольте же! да черт же вас раздери! да у вас бытие-то в конце концов определяет сознание или не определяет? Или только тогда определяет, когда вам выгодно? А когда невыгодно, так чтоб не определяло?
Еще у нас умеют говорить с легкой тенью на челе: «да, были допущены некоторые ошибки». И всегда - эта невинно-блудливая безличная форма - допущены, только неизвестно кем. Чуть ли не работягами, грузчиками да колхозниками допущены. Никто не имеет смелости сказать: коммунистическая партия допустила! Бессменные и безответственные советские руководители допустили. 15-17 миллионов крестьян разорено, послано на уничтожение, рассеяно по стране без права помнить и называть своих родителей, - так это вроде и не ошибка. А что нисколько не были готовы к войне с Гитлером, пыжились обманно, отступали позорно, меняя лозунги на ходу, и только Иван да за Русь святую остановили немца на Волге, - так это уже оборачивается не промахом, а едва ли - не главной заслугой Сталина.
За два месяца отдали мы противнику чуть ли не треть своего населения - со всеми этими недоуничтоженными семьями, с многотысячными лагерями, разбегавшимися, когда убегал конвой, с тюрьмами Украины и Прибалтики, где еще дымились выстрелы от расстрелов Пятьдесят Восьмой.
Пока была наша сила - мы всех этих несчастных душили, травили, не принимали на работу, гнали с квартир, заставляли подыхать. Когда проявилась наша слабость, - мы тот час же потребовали от них забыть все причиненное им зло, забыть родителей и детей, умерших от голода в тундре, забыть расстрелянных, забыть допросы и пытки НКВД, забыть голодные лагеря - и тот час же идти в партизаны, в подполье и защищать Родину, не щадя живота. (И никто не обнадеживал их, что, вернувшись, мы будем обращаться с ними как-нибудь иначе, чем опять травить, гнать, сажать в тюрьму и расстреливать.)
При таком положении чему удивляться верней - тому ли, что приходу немцев было радо слишком много людей? Или еще слишком мало?
А верующие? Двадцать лет кряду гнали веру и закрывали церкви. Пришли немцы - и стали церкви открывать. (Наши после немцев закрыть сразу постеснялись.) В Ростове-на-Дону, например, торжество открытия церквей вызвало массовое ликование, большое стечение толп. Однако они должны были проклинать за это немцев, да?
В мае 1943, при немцах, в Виннице в саду на Подлесной улице (который вначале 1939 горсовет обнес высоким забором и объявил «запретной зоной Наркомата Обороны») случайно начали раскапывать совсем уже незаметные, поросшие пышной травой могилы - и нашли таких 39 массовых, глубиной 3,5 метра размерами 3x4 метра. В каждой могиле находили сперва слой верхней одежды погибших, затем трупы, сложенные «валетами».
Руки у всех были связаны веревками, расстреляны были все - из малокалиберных пистолетов в затылок. Их расстреливали, видимо, в тюрьме, а потом ночами свозили хоронить. Некоторые жители опознали тех, кто в 1938 осужден «на 20 лет без права переписки». В июне стали раскапывать близ православного кладбища - у больницы Пирогова, и открыли еще 42 могилы. Затем - «парк культуры и отдыха имени Горького», - и под аттракционами, «комнатой смеха», игровыми и танцевальными площадками открыли еще 14 массовых могил. Всего в 95 могилах - 9439 трупов. Это только в Виннице одной, где обнаружили случайно. А - в остальных городах сколько утаено? И население, посмотрев на эти трупы, должно было рваться в советские партизаны?
О деревне. Довоенная деревня - вся, подавляюще вся была трезва, несравнимо трезвее города, она нисколько не разделяла обожествления Сталина (да и мировой революции тоже). Она была просто нормальна рассудком, и хорошо помнила, как ей землю обещали, и как отобрали; как жила она, ела и одевалась до колхозов и как при колхозах; как со двора сводили теленка, овечку и даже курицу; как посрамляли и поганили церкви. А, к тому же, навалилось еще невиданное на русской памяти поражение, и огромные деревенские пространства до обеих столиц и до Волги, и многие мужицкие миллионы мгновенно выпали из-под колхозной власти, и - довольно же лгать и подмазывать историю! - оказалось, что республики хотят только независимости! деревня - только свободы от колхозов! рабочие - свободы от крепостных Указов!
Кто помнит великий исход населения с Северного Кавказа в январе 1943 - и кто даст ему аналог из мировой истории? Чтобы население, особенно сельское, уходило бы массами с разбитым врагом, с чужеземцами, - только бы не остаться у победивших своих,- обозы, обозы, в лютую январскую стужу с ветрами!
Вот здесь и лежат общественные корни тех добровольческих сотен тысяч, которые даже при гитлеровском уродстве отчаялись и надели мундир врага.
Эти люди, пережившие на своей шкуре 24 года коммунистического счастья, уже в 1941-м знали то, чего не знал никто в мире: на всей планете и во всей истории не было режима более злого, кровавого и вместе с тем более лукаво-изворотливого, чем большевистский, самоназвавшийся «советским». Что ни по числу замученных, ни по дальности замысла, не может сравниться с ним никакой другой земной режим, и даже ученический гитлеровский, затмивший Западу все глаза. И вот - пришла пора, оружие давалось этим людям в руки, - и неужели они должны были смирить себя?
Когда началась советско-германская война - через 10 лет после душегубской коллективизации, через 8 лет после великого украинского мора (шесть миллионов мертвых, и даже не замеченных соседнею Европой), через 4 года после бесовского разгула НКВД, через год после кандальных законов о производстве, и все это - при 15-миллионных лагерях в стране и при ясной памяти еще всего пожилого населения о дореволюционной жизни, - естественным движением народа было - вздохнуть и освободиться, естественным чувством - отвращение к своей власти. И не «застиг врасплох», и не «численное превосходство авиации и танков» так легко замыкало катастрофические котлы-по 300 тысяч (Белосток, Смоленск) и по 650 тысяч вооруженных мужчин (Брянск, Киев), разваливало целые фронты и гнало в такой стремительный и глубокий откат армий, какого не знала Россия за все 1000 лет, да наверно и ни одна страна ни в одной войне, - а мгновенный паралич ничтожной власти. (Райкомы, горкомы сдувало в пять минут, и захлебнулся Сталин.) В октябре 1941 он телеграфно предлагал Черчиллю высадить на советскую территорию 25-30 английских дивизий. Какой коммунист глубже падал духом?
Не то чтоб у кого-то дрогнуло сердце, что умирают каторжные алфавиты, а просто кончалась война, острастка такая уже не была потребна, новых полицаев образоваться не могло, рабочая сила была нужна, а в каторге вымирали зря. И уже к 1945 году бараки каторжан перестали быть тюремными камерами, двери отперлись на день, параши вынесли в уборную, в санчасть каторжане получили право ходить своими ногами, а в столовую гоняли их рысью - для бодрости. Потом и письма стали им разрешать, дважды в год.
В годы 1946-47 грань между каторгой и лагерем стала стираться: политически- неразборчивое инженерное начальство, гоняясь за производственным планом, стало хороших специалистов-каторжан переводить на обычные лагпункты, где уже ничего не осталось каторжанину от каторги, кроме его номера, а чернорабочую скотинку с ИТЛовских лагпунктов для пополнения совать на каторжные.
В 1948 году подоспела у Сталина новая идея вообще разделить туземцев ГУЛАГа, отделить социально-близких блатных2 и бытовиков от социально-безнадежной Пятьдесят Восьмой.
Все это было частью еще более великого замысла Укрепления Тыла (из названия видно, что Сталин готовился к близкой войне). Созданы были Особые лагеря с особым уставом - помягче ранней каторги, но жестче обычных лагерей.
Красные эшелоны по диагоналям Родины и Архипелага повезли новый контингент.
Для отличия новым лагерям давали фантастическо-поэтические названия: Горлаг (Горный лагерь) в Норильске, Берлаг (Береговой лагерь) на Колыме, Речлаг на Печоре, Степлаг в Казахстане. Особлаги, не названные официально каторгой, стали ее первоприемником и наследником, слились с нею. Режим Особлагов был рассчитан на полную глухость, на то, что отсюда никто никому не пожалуется, никто никогда не освободится, никто никуда не вырвется. С переездом в Особлаг почти прекращалась связь с волей, с ожидающей тебя и твоих писем с женой, с детьми, для которых ты превращался в миф.
Работа для Особлагов выбиралась тяжелейшая из окружающей местности. Первые отделения Степлага, с которых он начинался, все были на добыче меди (1 и 2 отделения - Рудник, 3 - Кенгир (в котором в феврале 1954 года произошло знаменитое восстание заключенных), 4 - Джезказган. Бурение было сухое, пыль пустой породы вызывала быстрый силикоз и туберкулез. Заболевших арестантов отправляли умирать в знаменитый Спасск (под Карагандою) - «всесоюзную инвалидку» Особлагов.
Да и еще же была работа: каждый день 110-120 человек выходило на рытье могил. Два студебекера возили трупы в обрешетках, откуда руки и ноги выпячивались. Даже в летние благополучные месяцы 1949 умирало по 60-70 человек в день, а зимой по сотне (считали эстонцы, работавшие в морге).
Все это было в 1949 (тысяча девятьсот сорок девятом) году - на тридцать втором году октябрьской революции, через четыре года после того, как кончилась война и ее суровые необходимости, через три года после того, как закончился Нюрнбергский процесс и все человечество узнало об ужасах фашистских лагерей и вздохнуло с облегчением: «это не повторится!».
Чехов жаловался, что нет у нас «юридического определения - что такое каторга и для чего она нужна».
Так то ж еще было в просвещенном XIX веке! А в середине XX, - пещерного, - мы и не нуждались понимать и определять. Решил Батька, что будет так - вот и все определение.
И мы понимающе киваем головами.
ШЕСТАЯ ЧАСТЬ. «ССЫЛКА».
Глава 2 «Мужичья чума» (стр. 321-338)
В этой главе речь пойдет о малом - о пятнадцати миллионах душ. О пятнадцати миллионах жизней.
Во всей первой мировой войне мы потеряли убитыми и пропавшими без вести меньше двух миллионов. Во всей второй - двадцать миллионов (это по Хрущеву, а по Сталину только семь). Так сколько же од! Сколько обелисков, вечных огней! романов и поэм!
А о той молчаливой предательской чуме, сглодавшей нам 15 миллионов мужиков - и это по самому малому расчету и только кончая 1932 годом! - да не подряд, а избранных, а становой хребет русского народа, - о той Чуме нет книг. Эта цифра преуменьшена, если судить по речи Сталина на 1-м съезде колхозников-ударников. Он назвал: на каждые 100 дворов 4-5 кулацких, 8-10 зажиточных. Объединяя, получим процент дворов на уничтожение от 12 до 15. А в 1929 году крестьянских дворов было около 26 миллионов, а крестьянская семья того времени больше 5 человек, а зажиточная - и больше 6.
А о 6 миллионах выморенных вослед большевистским голодом, - о том молчит и родина наша и сопредельная Европа. На изобильной Полтавщине в деревнях, на дорогах и на полях лежали неубранные трупы. На Кубани было едва ли не жутче. И в Белоруссии во многих местах собирали мертвецов приезжие команды, своим - уже некому было хоронить.
С чего все началось? С догмы ли, что крестьянство есть «мелкая буржуазия»? Или с разбойного верховного расчета: одних ограбить, а других запугать?
Из последних писем Короленко Горькому в 1921 году, перед тем, как первый умер, а второй эмигрировал, мы узнаем, что этот бандитский наскок на крестьянство уже тогда начался и осуществлялся почти в той форме, что и 1930 году. (С годами все больше открывается об этом материалов).
Но еще не по силе была дерзость - и отсягнули, отступили.
Однако замысел в голове оставался, и все 20-е годы открыто козыряли, кололи, попрекали: кулак! кулак! кулак! Приуготовлялось в сознании горожан, что жить с кулаком на одной земле нельзя.
Истребительская крестьянская Чума подготовлялась еще с ноября 1928 года, когда по докладу северо-кавказского секретаря крайкома Андреева ЦК ВКП (б) запретил принимать в колхозы состоятельных мужиков («кулаков»), - вот они уже и отделились для уничтожения. Это решение было подтверждено в июле 1929 - и уже готовы были душегубные списки и начались конфискация и выселение. А в начале 1930 года совершаемое (уже отрепетированное и налаженное) возглашено публично - в постановлении ЦК ВКП (б) от 5 января об ускорении коллективизации (партия имеет «полное основание перейти в своей практической работе от политики ограничения эксплуататорских тенденций кулачества к политике ликвидации кулачества как класса»).
Съезд ударников-колхозников. 1935г
Не задержались вослед ЦК и послушно-согласные ЦИК и СНК - 1 февраля 1930 развернули волю партии законодательно. Предоставлялось край-облисполкомам «применять все необходимые меры в борьбе с кулачеством вплоть до полной конфискации имущества кулаков и выселения их из пределов отдельных районов и краев».
А подкулачника в Передовой теории, кажись, и не было. Но по захвату косилки ясно стало, что без него не обойтись.
И прекрасно пошли гулять эти клички по Руси Советской. Восстановлен был дикий (да и, по-моему, нерусский, - где в русской истории такой?) закон гражданской войны: десять за одного, сто за одного! За одного в оборону убитого активиста (и чаще всего - бездельника, болтуна; все кряду вспоминают: ведали раскулачиванием воры да пьяницы) искореняли сотни самых трудолюбивых, распорядливых, смышленых крестьян, тех, кто несли в себе остойчивость русской нации.
...поволокли в тайгу и тундру миллионы трудяг, хлеборобов с мозолистыми руками, именно тех, кто власть советскую устанавливал, чтоб только получить землю, а получив - быстро укреплялся на ней («земля принадлежит тем, кто на ней трудится»).
Под раскулачивание подходил всякий мельник, любой деревенский кузнец. А кто такие были мельники и кузнецы, как не лучшие техники русской деревни?
Да у кого был дом кирпичный в ряду бревенчатых, или двухэтажный в ряду одноэтажных, - вот тот и кулак, собирайся, сволочь, в шестьдесят минут! Не должно быть в русской деревне домов кирпичных, не должно двухэтажных! Назад, в пещеру! Топись по-черному! Это наш великий преобразующий замысел, такого еще в истории не было.
Но главный секрет еще не в этом. Иногда, кто и лучше жил, -если быстро вступал в колхоз, оставался дома. А упорный бедняк, кто заявления не подавал, - высылался.
Очень важно, это самое важное! Ни в каком не «раскулачивании» было дело, а в насильственном вгоне в колхоз. Никак иначе, как напугав до смерти, нельзя было отобрать у крестьян землю, обещанную революцией, - и на эту же землю их же посадить крепостными.
И вот по деревне, уже много раз очищенной от зерна, снова шли грозные активисты, штыками искалывали землю во дворах, молотками выстукивали стены в избах, - иногда разваливали стену - и оттуда сыпалась пшеница. Уже для напуга больше вспарывали ножами и подушки.
Это была вторая гражданская война - теперь против крестьян. Это был Великий Перелом, да, только не говорят -чего пер е л о м ?
Русского хребта.
Часть шестая - ССЫЛКА
Глава 4 - Ссылка народов
в которой автор рассказывает о том, как переселенные нации (начато было в 37-м с корейцев Дальнего Востока, а закачивалось народами Кавказа в 44-м), выявили свои черты, образ жизни, вкусы и склонности. Дальше дословно:
«Среди всех отменно трудолюбивы были немцы. Всех бесповоротнее они отрубили свою прошлую жизнь (да и что за родина у них была на Волге или на Маныче?). Как когда-то в щедроносные екатерининские наделы, так теперь вросли они в бесплодные суровые сталинские, отдались новой ссыльной земле как своей окончательной. Они стали устраиваться не до первой амнистии, не до первой царской милости, а - навсегда. Сосланные в 41-м году наголе, но рачительные и неутомимые, они не упали духом, а принялись и здесь так же методично, разумно трудиться. Где на земле такая пустыня которую немцы не могли бы превратить в цветущий край? Не зря говорили в прежней России: немец что верба, куда ни ткни, тут и принялся. На шахтах ли, в МТС, в совхозах не могли начальники нахвалиться немцами - лучших работников у них не было. К 50-м годам у немцев были среди остальных ссыльных, а часто и местных - самые прочные, просторные и чистые дома; самые крупные свиньи; самые молочные коровы. А дочери их росли завидными невестами не только по достатку родителей, но по чистоте и строгости нравов»
(стр. 366).
1967-68 г.г.