Судьба казака Василия Кирпичева
Оглавление / О книге / От автора / Стр - 1 / Стр - 2 / Стр - 3 / Стр - 4 / Стр - 5 / Стр - 6 / Стр - 7 / Стр - 8 / Стр - 9 / Стр - 10 / Стр - 11 / Стр - 12 / Стр - 13 / Стр - 14 / Стр - 15 / Стр - 16 / Стр - 17 / Стр - 18 / Стр - 19 / Стр - 20 / Стр - 21 / Стр - 22 / Стр - 23 / Стр - 24 / Стр - 25 / Стр - 26 / Стр - 27 / Стр - 28 / Стр - 29 /
15. ВОРКУТА. СВИДАНИЕ С ЗЕМЛЯЧКОЙ. ШУРЫ-МУРЫ С ЗИНОЙ
Когда я работал крепильщиком, мне иногда удавалось на час-другой подниматься из шахты наверх (выезжать «на-гора»). И вот однажды я поднялся на поверхность. Конечно, грязный. Мыла у нас не было. Вместо мыла мы кое-как оттирались глиной, которую набирали в соседнем овраге. В то время на территории шахты строилась котельная, и там работали молодые девчонки. Делать было нечего. Домой, в барак можно было идти только тогда, когда все до одного поднимутся из шахты и будут пересчитаны.
Я подошел к девчатам, а они меня спрашивают: «Мальчик, мальчик, откуда ты?». Я, говорю, из Сталинграда. «А у нас Маруся из Сталинграда, Коробкова. Мы ей скажем». Они сразу стали шарить по своим сумкам, надавали мне еды.
И я вспомнил: в Киквидзенской школе мы учились в параллельных классах. Общались. На физкультуре занимались часто вместе.
Должен рассказать про этих девчат.
После окончания Сталинградской битвы партийными органами была проведена мобилизация молодых женщин, особенно комсомолок, на восстановление города. Моя старшая сестра Настя (Ася) была в Лестюхах председателем сельсовета и тоже выполняла присланную из райкома партии разнарядку.
Картина послевоенного города была ужасной. Развалины домов, все подвалы были завалены трупами. И многие комсомолки не выдерживали этого кошмара и убегали домой. «Беглянок» на месте вылавливали, и всем давали семь лет исправительных работ. Из Сталинграда в Воркуту ушло несколько вагонов с этими девчатами, среди которых оказалась и Маруся Коробкова.
Этих девчонок использовали на различных вспомогательных работах. Воркута - снежный край. Любой поезд, который туда приезжает, засыпан снегом. Вот они и чистили его. Работали на строительстве различных объектов.
На второй день (уже зная мое имя и фамилию) они говорят: «Вася, приходи сюда». Маруся Коробкова передала мне горячих пирожков с луком, с картошечкой - каких я несколько лет не ел. Конечно, я поделился с дядей Колей. После нашей баланды эти пирожки были для нас просто каким-то пиром.
Через подружек Маша передала мне еще одну дефицитную вещь - кусок туалетного мыла. Хозяйственного мыла нам выдавали маленькими кусочками, которых нам совершенно не хватало, и после смены мы больше «отмывались» глиной, про которую я Вам уже говорил.
Но саму Марусю мне увидеть не удалось. Она передала записку, в которой спрашивала: «Вася, это ты ходил в зеленой фуражке с Костей Рогачевым?». Куда ж деваться, - я.
В. М.: До начала нашего последнего на этот день разговора я говорил Василию Васильевичу, что представляю, насколько тяжелы для него эти воспоминания, какие душевные раны они бередят. И вот здесь, - когда он рассказал о том, что за несколько тысяч километров от родного села на одной из многочисленных шахт Воркуты он услышал фамилию своего школьного друга от другой своей землячки, оказавшейся на этой шахте не по своей воле, нервы ветерана, испытавшего на себе все превратности истории послеоктябрьской России, не выдержали. Он разрыдался и пришел в себя не сразу. Я чувствовал, что ему неудобно передо мной, а я ничем не мог ему помочь и чувствовал себя виноватым перед этим мужественным человеком.
После не очень большой паузы он продолжил рассказ.
В. В.: Мария Коробкова здесь жила в качестве наложницы у одного большого начальника, который освободил ее от работы. Мы договорились встретиться. Свиданием эту встречу никак нельзя было назвать. За каждым нашим шагом следили. Если ты с кем-то из вольнонаемных встретился, на тебя обязательно донесут, запишут в досье, и неприятностей не оберешься.
Поэтому, когда у нас намечалась встреча с Марусей Коробковой, я предупредил ее подружек, чтобы она не подходила ко мне слишком близко, На территории шахты был большой зал, где бригады получали «развод». У каждой бригады был свой угол.
И вот, смотрю, Мария пришла. В белой шали, красивая. Между нами было метров пять. Я подал ей знак, чтобы она ближе не подходила. Мы смотрели друг на друга. Вижу, она вынула платочек и стала вытирать слезы. Но мне надо было идти с бригадой и я, не очень быстро, прошел мимо нее и заглянул ей в глаза. Она заплакала, я тоже не выдержал, но, наклонившись, спрятал лицо.
Вот такое у нас с Марусей было «свидание» - похожее на ту встречу, которая была у Штирлица со своей женой в сериале «Семнадцать мгновений весны».
Мы решили повторить наше свидание теперь в другом месте - в самом глубоком штреке шахты. Марию должны были на другой день освободить, и я приготовил письмо для моей мамы, которая обо мне уже много лет ничего не знала. На этот раз Мария оделась в рабочую одежду, мы спустились в шахту и начали разговор.
Нам не удалось даже поцеловаться, как в конце штрека увидели яркий свет. Более мощный аккумулятор имел в шахте только начальник участка. Так и оказалось. Это был Антон Шоцинскас, двухметровый прибалт, известный своей привычкой к мордобою, который часто устраивал своим подчиненным. И на этой раз его рукоприкладству подвергся я, да еще в присутствии возмущенной дамы. Вообщем, свидание у нас опять не получилось. Единственное, что удалось - передать письмо моей маме и сестрам.
Когда Марию освобождали, она была уже беременная. Вернувшись домой, она пришла к нам в Лестюхи и все рассказала. Мама заплакала. «Ребенок от Васи?» - спросила. «Нет, не от Васи». Но она не поверила. Когда Мария лежала в Киквидзенском роддоме, Пелагея Ивановна приходила к ней, приносила подарки, так и думала, что ребенок мой.
Но у меня с Машей Коробковой никогда ничего не было.
Ну, а тот большой начальник ею попользовался и выкинул, когда пришло время.
Работа «крепильщиком» на 5-й шахте мне даром не прошла. Постоянно имея дело с тяжелыми бревнами, я «заработал» грыжу. Меня положили в хирургическое отделение, и врач-эстонец сделал мне операцию.
В связи с тем, что учетно-распределительная часть перевела меня в другую трудовую категорию (ЛФТ), я попал в бригаду, которая работала на поверхности, и занималась «шкуровкой» леса (про эту операцию вы уже знаете). Здесь меня увидел начальник смены Яков Цвенглер. Он уже знал о моем умении работать с бумагами, и поставил меня «рапортистом». Бригада спускается в шахту, и я на каждого человека пишу рапорт, кто сколько сделал.
В. М.: Но ведь это очень ответственная работа, которую Вам доверил начальник. От Вас зависело, какой процент выработки будет в документе заключенного, какой «котел» он получит в столовой, по какой норме - одинарной или тройной - зачтется ему рабочий день.
В. В.: Да, от меня многое зависело. Оформленный мной рапорт я передаю в ТНБ - тарифно-нормировочное бюро. Там проверяют все и, согласно моему расчету, дают разнарядку в столовую: третьих котлов - столько, вторых - столько и т.д.
Начальник смены Цвенглер очень меня ценил. Я освобождал его от, хотя и очень ответственной, но «бумажной» работы. А потом он сам стал меня вписывать в табель, как работника, перевыполняющего план, которому отработанная смена засчитывалась за три. Это помогло мне освободиться раньше срока приговора.
Мои рапорты на работу бригады за смену отличались аккуратностью, были написаны красивым почерком, хорошо оформлены, Часто бывало, что я сдам рапорт и сижу без дела. И вот на меня «положил глаз» бухгалтер рассчетной части Функ Иван Григорьевич, тоже немец. Он меня спрашивает: «Ты умеешь на счетах считать?». А я же в МТС работал учетчиком, знал «дебет - кредет», и на арифмометре считал. Кем в моих Лестюхах в начале войны я только не был! Всех же мужчин забрали в Армию. Я и парикмахером был. Первый раз Жора Кудряшов брился у меня. Напомните ему об этом, если будете писать письмо.
Видя мои грамотные, хорошо оформленные отчеты, Иван Григорьевич Функ - добился моего перевода счетоводом в рассчетную часть.
В. М.: Я читал в романе Солженицына, что у первых воркутинских каторжан, к числу которых относитесь и Вы, была высокая смертность, и «первый воркутинский алфавит» (28 тысяч осужденных) умер, а, точнее, погиб за один год. Как дело обстояло на вашей шахте?
В. В.: У нас ежедневно умирало 20-25 человек. Взамен умерших приезжали новые «этапы». Помню, уже после войны привезли «этап» из эстонцев. На них были дорогие шубы, роскошные одежды и им привыкать к жизни в наших бараках было особенно трудно.
А были еще этапы из русских пленных, которых немцы в первые годы войны продавали в скандинавские страны. После разгрома Германии соответствующие службы через газеты этих стран развернули компанию по возвращению на родину этих соотечественников. «Возвращайтесь, вас ждет страна, ждут отцы и матери». И поддавшихся на эту уловку, торжественно, с музыкой на кораблях привозили в Ленинград, и тут же, в порту, пересаживали в «столыпинские» вагоны, которые следовали прямиком в Воркуту.
В. М.: Но ведь в Воркуте вечная мерзлота. Как же там хоронили умерших?
В. В.: Никто там могил не копал. Специальная бригада на салазках отвозила покойников не дальше пятисот метров от бараков и сбрасывала трупы под мох. Наготове здесь сидели сотни песцов, которые обгладывали все до костей. «Помогали» им полярные совы.
В конце сороковых годов ввиду высокой смертности и возросших трудностей с пополнением лагерного контингента, началось «потепление», смягчение лагерного режима. Были разрешены переписка с родными, а для подкрепления физических сил работающих на шахтах - получение посылок от родственников.
Когда началось время «потепления», каждому заключенному «гражданину» стали начислять зарплату на индивидуальный расчетный счет. Мне как раз этим и поручили заниматься. Я начислял зарплату, удерживая налоги: подоходный (12%), бездетный (6%) и еще отчисление Государственного займа, хотя после освобождения ни я, ни кто другой из освободившихся никаких облигаций не получили (всеми это было понято так: радуйтесь, мол, что еще остались живыми). А в конце каждого месяца мы вместе с еще одним бухгалтером Похитько Федором делали месячный отчет о работе шахты: сколько выработано метров, сколько добыто угля, какая себестоимость. Ежемесячно наша шахта выполняла план на 104-105 процентов, и мы в «Воркутлаге» «гремели».
Одной из мер послабления режима и результатом «потепления международной обстановки» стало начисление каждой бригаде небольшой суммы наличных денег - 100 рублей. Это было связано еще и с тем, что среди заключенных было немало курильщиков, которые не могли избавиться от вредной привычки. Курильщик за спичечный коробок табака отдавал дневную пайку хлеба. Кто выменяет хлеб на табак и закурит, - к тому выстраивалась очередь: «Дай потянуть, дай «бычка»», хотя там и тянуть было нечего. Имелись случаи голодной смерти курильщиков. Я всегда вспоминал с благодарностью отца, который, один раз увидев своего сына с самокруткой, нещадно выпорол меня, и на всю жизнь избавил от желания пристраститься к никотину.
В это же время здесь же у меня случилось любовное приключение.
Несмотря на строгий режим, обычные человеческие чувства и отношения проявлялись и на зоне. Бывали случаи беременности, и женщины ждали освобождения отца своего ребенка. Вольнонаемные работницы шахты выбирали себе какого-нибудь парня, помогали ему, как могли, и проявляли инициативу в дальнейших отношениях.
Так было и со мной. На меня «положила глаз» местная вольнонаемная ненка Зина Сидричева (хотя Воркута - Коми АССР, но на границе с Ненецким национальным округом). Эта Зина работала машинистом вентиляционных установок и обслуживала два мощных вентилятора. Один нагнетает воздух в шахту, а второй - вытягивает воздух из шахты (чтобы не было взрыва метана).
И вот эта ненка зачастила ходить в бухгалтерию. Видя это, мой главбух говорит: «Чего ты теряешься? Ты же видишь, она «по уши» в тебя влюблена». Я попросил его «посодействовать». Он ей как-то говорит: «Зина, ты взяла бы, да пригласила Васю к себе». А она спрашивает: «А куда?». - «Да, хоть в машинное отделение».
А это отделение было рядом - буквально в десяти метрах от вышки охранников. Но она с охраной договорилась, и я начал к ней изредка захаживать.
Правда, скоро я узнал, что моя Зина имеет связь с инженером по технике безопасности Кравченко, который был намного старше меня и в женихи годился, вероятно, меньше. Он написал «куму» (оперуполномоченному), что такой-то и такой-то встречается с вольнонаемной.
Зина мне сказала, что Кравченко к ней «привязывался» и был способен на любую подлость. Я перестал к ней ходить, потому что по его сигналу любой охранник с вышки мог меня просто пристрелить, якобы расценив мой выход из барака как побег.
Но, через некоторое время меня вызывает оперуполномоченный (я хорошо запомнил его фамилию - Осадчий) и начинает меня «обрабатывать». «Вот у тебя такой проступок, давай сотрудничать со мной. Все, что происходит в бухгалтерии, о чем говорят, - будешь докладывать мне». То-есть, предлагает мне быть «сексотом» (так на зонах называли «доносителей»). Тут я проявил твердость, отказавшись от поручения «опера». Вы меня не поймали, сказал я ему, а то, что наговорил инженер - мало ли что.
Вскоре произошел новый поворот в моей судьбе, новое испытание, едва не стоившее мне жизни. Кроме официальной, государственной администрации, на шахте существовала администрация «воров в законе», «блатных». Главным вором в законе в «Воркутлаге» был Эмир (этот не русский), а на Пятой шахте - Костя Белоусов. Костя имел 20 лет срока, а Эмир 25. На шахте действовали отдельные группировки блатных, которые постоянно выясняли между собой отношения. «Блатной», «сука», «беспредельный», «вор» - это клички рядовых отдельных кланов. У каждого клана были главари, каждый из которых хотел стать главнее других. Этим бандитам ничего не стоило всадить нож в любого неугодного. Если случалась поножовщина, им добавляли срок, и многие оставались на каторге пожизненно.
Я был на хорошем счету у своих лагерных начальников еще и потому, что старался не примыкать ни к одной из многочисленных криминальных группировок в среде лагерного контингента. Еще по дороге в Воркуту в нашей команде был осужденный к каторге вторично, который уже имел 10-летний опыт. Он мне, как новичку, дал совет, - не вступать ни в какие группировки блатных. И я старался строго следовать этому совету. Сам Костя меня знал, относился ко мне с симпатией, но ни к каким разборкам меня не привлекал.
Тем не менее, мою работу в бухгалтерии Костя контролировал. В две бригады я должен был записывать фиктивного работника, за которого Костя получал двести рублей наличных денег. Но другому «авторитету» нарядчику Николаю Скоморохе я сделал приписку только по одной бригаде. И чуть за это не поплатился жизнью. Подвыпивший Скомороха пришел, выхватил из-за пазухи нож и ударил меня. Я успел подставить руку, и нож прошел сверху вниз по моему животу неглубоко (расстегивает рубашку и показывает три шрама - В.М.). Меня сразу отнесли в стационар, где наложили швы.
Ко мне пришел Костя. (Василий Васильевич речь Кости воспроизвел дословно точно, но я не могу ее повторить здесь по гуманным для читателей соображениям. Таких специфических речевых тирад на блатном жаргоне я никогда в жизни не слышал, и должен заметить, - произносил их мой собеседник с блестящим актерским мастерством.) Я просто переведу речь главаря Белоусова на общепринятый язык: Костя пришел услышать от меня, - что нужно сделать с покушавшимся на мою жизнь Скоморохой. Если бы я сказал - замочить, - это было бы сделано тут же. Но я этого не сказал, хотя, как позже выяснилось, в том, что этот Николай получил меньше, моей вины нет.
Поэтому его скоро привели ко мне в барак, он упал мне в ноги и стал просить прощения. Все опять ждали, что скажу я.
В. А.: Так что, они не подчинялись, что ли, никому?
В. В.: Самым главным на зоне был отдел лагерного пункта (ОЛП). Так вот с начальником этого отдела Костя и братия были вот так (складывает ладони крест-накрест и несколько раз руки переворачивает - В.М.). Но, уже немножко зная нравы этой среды, в которую мне пришлось попасть, я Скомороху простил. Если бы этого не сделал, началась бы кровная месть, и встретиться нам с Вами сегодня навряд ли бы довелось.
После этого мы с Николаем стали даже друзьями (он был всего на два года старше меня). От него я записал слова нескольких песен на украинском языке. У меня сохранилась фотокопия с его портрета, нарисованного там, в зоне (показывает - В.М.). Как видите, у нас были и хорошие художники.
Но вернусь к истории с Зиной Сидричевой.
Любой начальник на шахте за неподчинение заключенного мог, что угодно, с ним сделать. Я отказался от предложения оперуполномоченного стать «сексотом». Поэтому меня под конвоем перевезли на другую шахту (№ 27).
Почему очень строго следили за связями с вольнонаемными? Потому что, пользуясь такой связью, очень нетрудно было совершить побег. И такие случаи были.
Предположим, - подружился я с вольнонаемным, даже с мужчиной. Ему ничего не стоит принести мне «вольную» одежду - одеть на себя не одну рубашку, а две. Я переодеваюсь и мне уже уйти за территорию как «вольному» очень нетрудно. Можно «договориться» с вахтером. А поезда с углем снуют каждую минуту. Можно опять же «договориться» с машинистом. Накроет он тебя в машинном отделении какой-нибудь коробкой и вывезет.
А Костя Белоусов - местный «вор в законе» написал записку Эмиру - «вору в законе» на новой для меня 27-й шахте. Не подумайте, что мне пришлось, соблюдая конспирацию, самому разыскивать этого Эмира, чтобы вручить «ксиву» от Кости. Дело было поставлено так, что передачей такой почты занималась... охрана.
Меня определили на новой шахте в «хороший» барак, в «хорошую» бригаду, повели в «каптерку», и вместо моей потрепанной одежды одели меня во все новое.