Судьба казака Василия Кирпичева
Оглавление / О книге / От автора / Стр - 1 / Стр - 2 / Стр - 3 / Стр - 4 / Стр - 5 / Стр - 6 / Стр - 7 / Стр - 8 / Стр - 9 / Стр - 10 / Стр - 11 / Стр - 12 / Стр - 13 / Стр - 14 / Стр - 15 / Стр - 16 / Стр - 17 / Стр - 18 / Стр - 19 / Стр - 20 / Стр - 21 / Стр - 22 / Стр - 23 / Стр - 24 / Стр - 25 / Стр - 26 / Стр - 27 / Стр - 28 / Стр - 29 /
8. 1937-й ГОД В ЛЕСТЮХАХ. АРЕСТ ОТЦА
В. М.: Как вашу семью приняли в Лестюхах?
В. В.: Из всего того, что у нас конфисковали при раскулачивании, нам ничего не вернули. В одной из комнат отнятого у нас дома жили две женщины-баптистки, которые не вступали в колхоз, но смогли каким-то образом через суд отстоять свое право на жилье. Вот их и поселили в наш дом. А вторую комнату использовал колхоз для своих нужд, - чаще всего для отела молодняка. Поэтому поселили нас в домике на скотном дворе. Была ранняя осень, и стадо паслось еще в поле. Этот домик с одной комнатой тоже зимой использовался для молодняка. Спали мы на полу.
Ближе к зиме меня определили к деду Николаю Еремичеву, а всех остальных после долгих уговоров взял к себе дед Иван Андреевич. У него жил и больной дядя Семен, про которого я уже рассказывал.
В. М.: Расскажите о той природе, которая Вас с детства окружала, о родном крае.
В. В.: Наши места удивительно красивые. И еще тогда, в далеком детстве впитала моя душа любовь к моей Родине. Особенно мне довелось любоваться природой, когда я работал пастухом. Утром собираюсь вести стадо на пастбище. Из-за леска поднимается солнце. Свежий, животворящий воздух, - его глотаешь, как будто бы какой пирог.
Выгоняю стадо в придонскую черноземную степь за речку Карманку. Любимым местом для меня (да и для моих коров) было пастбище на прудах. На разной высоте находились три пруда: верхний, средний (его называли «колготной», - потому что, когда во время высокого паводка в него спускали воду из верхнего, вода в нем бурлила («колготилась»), - и нижний. На их берегах росла самая сочная трава. И вот на одном из прудов жила стая журавлей. Такой красоты я больше никогда не видел. Рядом с этими птицами паслись мои коровы, и красавцы-журавли не обращали на них никакого внимания. Но стоило мне попытаться приблизиться к стае, они сразу взлетали.
Недалеко от этих прудов находился курган, в котором - по слухам - был захоронен какой-то из вождей древней эпохи. Поднимался я на этот «Мамаев курган» (так называли его жители), - и передо мной открывалась живописная панорама. В северной стороне красовался белоснежный купол Преображенской церкви с величавым крестом. На западе мне был виден высокий берег реки Бузулук, на котором уютно раскинулось село Дуброво в окружении соснового леса. Русло реки Карман было очень причудливым - петляло, извивалось, и я иногда специально гнал стадо, чтобы дойти до того места, где эта река кончалась, или куда-то впадала, но мне это так и не удалось.
Утром, когда я собирал по дворам моих буренок, хуторяне давали мне чего-нибудь на обед - кусок хлеба, блин, яйцо, картошину, и в моей торбе для матери и сестер набиралась разная еда. Но в этой моей пастушьей сумке было второе отделение - для книг. Я любил читать. Лягу в душистое разнотравье и любуюсь проплывающими облаками. В унисон с окружающей природой мне в душу западали строки из читаемого. Вот отрывок из Толстого:
«О, как люблю я тебя, милая Россия. И, если мысли мои касаются до струн твоего организма, - это значит: твоя тишина, твой необъятный простор находят в моей душе отрадные чувства».
В. М.: А где вы в своем хуторе доставали книги для чтения?
У председателя колхоза Сухова был сын Петр. Он был ровесником моей старшей сестры Аси, ухаживал за ней, прислал несколько писем в первые месяцы войны, но погиб под Москвой. Он помогал мне найти книги для чтения.
Много лет спустя, когда я занимался шефской работой в своем районе и в воинской части, я много копался в разных стихотворных сборниках в поисках материала для своих выступлений. И в одной из книг я нашел строчки, которые очень точно соответствуют красоте края, в котором я провел свое детство. Вот они:
Зеленый луг цветами трав украшен,
Речная гладь блестит невдалеке,
Усеянная стайками ромашек,
Легла тропа, ведущая к реке.
Здесь все живет в согласии с природой:
Поля, луга, овраги и леса.
Здесь летним утром в ясную погоду
Блестит алмазной россыпью роса.
Здесь тишина удобно разместилась, -
Лишь шелест листьев потревожит слух.
Здесь все, что сердцу дорого - сроднилось,
И здесь живет извечный русский дух.
Вот возле этой реки мой отец и получил от казачьих атаманов земельный надел (делянку), на котором и основал свою семью.
Вернувшись в Лестюхи, мы начали новую жизнь в родном хуторе. Отец стал пасти колхозное стадо, а я - коров из частных подворий, как сейчас говорят. Сестра Маша еще была маленькая, а вот Тая - постарше - мне помогала. Тут у нас деньжата появились. С каждой головы хозяева коров нам платили по рублю пятьдесят копеек. И молока давали. Я приучил скотину к сигнализации своей - сделал погремушку из звеньев цепи («шибок» называется). Когда надо было коров домой вести, я тряс этой погремушкой и кричал: «Домой, домой!». И мое стадо дружно направлялось в сторону Лестюхов...
Самым трудным делом в моей работе пастухом оказалась война с племенным быком (у казаков его звали бугай). Чтобы прятаться от летней жары, я соорудил себе шалаш из камыша. И вот он мой шалаш разворошил и растоптал. Второй раз поставил, - он опять его разрушил. Бугай терпеть не мог красного цвета, и гонялся за женщинами, у которых было хоть что-то красное. Спал он отдельно от стада, в стороне. Мне захотелось отучить быка от его привычек. Один раз он спал, а я подошел к нему и со всей силой ударил его шибком между рог, - у быков это самое больное место. Он ошалело вскочил и бросился бежать, а я ему еще добавил вдогонку. Отбежал - стоит и смотрит. С тех пор он меня стал бояться.
А корова, когда загуляет, она приводит быка домой, и тогда со двора его не выгонишь. И вот хуторяне приходят ко мне: «Вась, ну прогони быка, боимся мы его». И как только я появлялся с кнутом, бык уходил. Это было лето 37-го года, вошедшего в историю страны, как год сталинских репрессий. Сверху вниз пошли разнарядки и планы, цифры и проценты, которые спускались и на каждый город, на каждый район, на каждую деревню. Начались аресты. Отца, как «сына белогвардейца» новая волна репрессий не обошла. Его арестовали прямо во время работы, когда он пас колхозное стадо. Арестовали - не смотря на то, что отец успел проявить себя в труде на благо колхоза. В нашем семейном архиве сохранился (каким-то чудом!) Билет колхозника-ударника, выданный Кирпичеву Василию Степановичу. На обложке вверху справа лозунг «Пролетарии всех стран - соединяйтесь!», а внизу буквами покрупнее цитата: «К концу пятилетки коллективизация СССР должна быть в основном закончена. Сталин». Вероятно, этот билет заменял паспорт.
В церковно-приходской школе станицы Преображенской вместе с отцом учился Галушкин Петр Иванович. Он работал в Лестюхах счетоводом и бухгалтером колхоза. С отцом они были друзьями. Билет колхозника заполнен его почерком. Название колхоза - «Клим Ворошилов».
Я уже вам рассказывал, что после того, как жизнь в Трудпоселке стала просто невозможной, председатель колхоза Сухов у районного начальства выхлопотал для отца должность пастуха и скотника, на которые никто идти не хотел. И когда отец с его большим умением ухода за скотиной стал работать, падеж на ферме прекратился, удои увеличились. В билете колхозника стоит отметка о премировании: по первому разряду - отрез мануфактуры (рулон ткани). Такое премирование в то очень скудное время было в моде у руководителей, и являлось очень эффективным методом поощрения колхозного труда.
Была еще одна мера поощрения, которая применялась. Это - катание ударников на самолете. Помню, одного лестюхинского Трофима (он был женат на моей тетке) посадили на аэроплан, сделали круг, а у него случилось расстройство желудка. Было много смеха.
Тем не менее - план, спущенный сверху, местным властям надо было выполнять. Колхозник-ударник попал в роковой список.
За отцом приехали на легковой машине черного цвета («Эмке») прямо в поле. Чтобы «производственный процесс» не прерывался, на замену отцу привезли мать. Отцу не дали даже переодеться, - сразу повезли в районную милицию в Киквидзе. Было распоряжение провести обыск по месту жительства. И этот обыск пришел делать муж нашей старшей сестры Феклы - Иосиф Краснов, который работал в милиции. Делать обыск у свекра и свекрови. После того, как отца увезли, ему предложили: или развестись с женой (дочерью «врага народа»), или уволиться из милиции. Он уволился, и стал работать инкассатором в банке.
Кроме меня, еще четыре дочери оставались на руках матери. Мне было 15 лет.
Начался новый, не менее тяжелый период в нашей жизни. Как семью раскулаченного «врага народа» нас обложили двойным налогом. Всем положено в качестве налога на хозяйство сдать двадцать яиц, - нам сорок. Всем положено сдать килограмм масла - нам два кило. Всем - три килограмма шерсти, - нам шесть. И мы задолжали.
В. М.: Позвольте, Василий Васильевич. Я еще раз хочу попытаться разобраться в действиях власти, которая, которая, как считалось, принесла счастье рабочим и крестьянам и так себя и назвала: «рабоче-крестьянская». Что-то не могу припомнить какого-нибудь юридического прецедента в истории дореволюционной России или какого другого государства, чтобы семью, в которой умер кормилец, обкладывали двойным налогом. Вашего отца забрали и увезли без всяких объяснений. Не говорю о том, что увезли в «воронке» работника, уже отличившегося на ниве коллективного труда, - только из-за того, что существовала некая партийная разнарядка, спущенная сверху людьми с партбилетами, которым не было никакого дела до матери с пятью детьми. Забрали не для того, чтобы глава семьи, известный как умелый работник, на какой-то «стройке коммунизма» хорошо зарабатывал и присылал деньги на содержание детей. Его забирали на работу, но на работу без оплаты и «без права переписки» с семьей. Поэтому для оставшихся ртов - это все равно, как если бы кормилец умер.
В перерывах от одной беседы с Вами до другой я перечитывал «Архипелаг ГУЛАГ» А.Солженицына. В конце планируемой книги хочу поместить несколько страниц из этой лагерной энциклопедии. Тех страниц, содержание которых «перекликается» с тем, через что прошел Василий Кирпичев. Извините, что прервал Ваш рассказ.
В. В.: И вот приходит инспектор по сбору налогов и объясняет, что больше он отсрочку давать не может, и доложит начальству о нашей задолженности, которая все увеличивалась. У нас не было никакой другой возможности рассчитаться с долгами, как сдать в «Госзаготовку» нашу кормилицу корову Пчелку. Ой, какая это была корова! Умница. Не очень большая. Вся коричневая, а на лбу белая звездочка. Придет мать ее доить, - она хозяйку оближет. Я внимательно следил, чтобы сена у нашей Пчелки всегда было досыта.
И вот мы ее накормили, напоили и повели в Киквидзе. «Госзаготовка» тогда находилась рядом с аэродромом, на который прилетали «кукурузники» с почтой. Пришел приемщик, поставили мы нашу Пчелку на весы, взвесили. Все бедное животное понимало. Только мы стали отходить, корова стала мычать так, как никогда не мычала. (Василий Васильевич заплакал - В.М.). Мать вернулась к корове и, рыдая, обняла ее, та стала лизать на прощание свою хозяйку. Я тоже заплакал. Мы уже скрылись из виду, но Пчелка продолжала истошно мычать.
Ну как пережить это? С ума сойти!
Такой дорогой ценой мать погасила эти кабальные долги.
Чуть позже счетовод колхоза П. И. Галушкин приходит к матери и говорит: «Полечка (так он звал свою куму), да ты разведись с Василием Степановичем. Если он вернется, то все равно будет твой». Петр Иванович съездил в Киквидзе, проконсультировался с братом-юристом, и привез заполненный бланк, в котором было сказано, что П. И. Кирпичева разводится с В. С. Кирпичевым и берет фамилию Еремичева.
Нам стало полегче. Надо сказать, что все это тяжелое время нас поддерживали хуторяне - давали нам молока. Работая в колхозе, мы скопили денег, и председатель колхоза нам продал двухлетнюю телку. Через год она отелилась и у нас опять появилась своя коровочка (терминология сохранена - В.М.).
Мать рано вставала. Надо было разжечь плиту. А чем разжигать? В ход шли те книжки, которые остались от моего дяди – большого книгочея. Пелагея Ивановна была совершенно неграмотной. Ее роспись в документах - три крестика. Как рано вставала, так и поздно ложилась. Иногда проснешься, смотришь - два часа ночи, а она сидит - штопает.
Километрах в двух от нас был лесок, в котором рос ли дикие яблони. И вот в определенное время лета надо было успеть этих яблок нарвать, порезать, посушить. А зимой с ним – благодать: компот, пирожки. Но как-то мать нарвала еще мешок соседской женщине и - надорвалась, заработала грыжу. После операции ее ставили только на легкую работу.
В. М.: Василий Васильевич, а что Вам известно о дальнейшей судьбе отца?
В. В.: Его увезли на строительство Куйбышевской ГЭС. В 1966 году мне прислали справку, что он умер в заключении в 1938 году. Но по свидетельству уцелевших очевидцев, после завершение стройки ДВАДЦАТЬ ТЫСЯЧ «врагов народа» расстреляли в местечке Безымянка под нынешней Самарой.